Ещё один сайт про стихи. И он вам понравится.
Владимир Британишский
Державин в полный рост изображен. Он саном губернатора возвышен. А фоном служит край, в котором он поставлен губернаторствовать. Слышен (вернее, кажется, что слышен) гул воспетого им в оде водопада. Так и стоит он, шубу застегнул: то ли так холодно, то ли так надо художнику, а может быть, ему, . Но, помню, в Кострому попал я …
Били в армии, в школе, в столице, в селе, били лошадь в конюшне и сына в семье, били умных: не умничай! – и дураков: если бить дурака, может, будет толков. Вся Россия под палкой жила, под кнутом. Но поэты писали совсем не о том. А Некрасов придет лишь полвека спустя, на исходе той страшной эпохи …
Я не беспочвенный и не беспамятный. Вот он, Васильевский, вот он, Аптекарский, остров Елагин, Крестовский и Каменный и островок Петропавловской крепости. Обе канавки, Лебяжья и Зимняя, Мойка, Фонтанка, канал Грибоедова — воображения карта интимная, карта, которая мне только ведома. Город-фантом на песке и торфянике. Привкус Голландии или Германии. Флора, которую немцы-ботаники всю, до цветка, засушили …
Мой приятель, поэт и фотограф-любитель, был москвич. В том и прелесть была, что москвич: Ленинграда бы он без меня не увидел, а увидел бы — так не сумел бы постичь. Я показывал город, как будто владелец, и впервые догадываясь, чем владел, узревал, будто новорожденный младенец, этот дар, от рожденья мне данный в удел. Вдоль канала, …
Над деревенскою действительностью низкой усадьба высилась, античная вполне: у входа во дворец лежали львы и сфинксы, и Аполлон стоял над речкой на холме. Все рухнуло давно. Зияют стен руины. Оглядываюсь я и разглядеть могу лишь одичавший парк да над речушкой ивы, да несколько коров на низменном лугу. Но, словно подарил и нас последней лаской век …
Утро. Вышел курьер из дворца. Он молчанье хранит. Он недобрые вести царю из Берлина привез. Государыне дали лавровые капли и аконит. Врач при ней. С сердцем плохо. Лицо подурнело от слез. — Ах, мой брат! — она плачет. — Молчите! Он тряпка и трус! — Николай обрывает. — И вся эта ваша родня — лишь …
То лепестки цветка, пыльца на пестике. То лопасти винта и крыльев плоскости. То философия вокруг пчелы и меда. То пестрый мох лесов: мир с птичьего полета. Разномасштабная случалась нам работа. То панорамы открывались перед нами, и ограниченность мы преодолевали. То в крупном плане те детали представали, какие с воздуха мы видели б едва ли. То …
Феодосия, Керчь, Таганрог — крайний север античного мира. Значит, тоже их что-то манило из обжитых давно городов? Золотое ли только руно? Или призрак Последнего Туле?.. Пропадали, терялись, тонули… Но, кому-то назло, все равно человечество к северу шло, обживая Сибирь за Сибирью: плыл ушкуйник, сжимая весло, шел священник с крестом и псалтырью, и скакали купец и …
Здесь, где сурово все и просто, Средь повседневности лесной, Единственное сумасбродство — Китайский термос расписной. Такой забавный этот термос — Две бабочки и три цветка! (Так люди сохраняют верность, Прикрыв иронией слегка!) Весна почти что ощутима… Постигнув тайны ремесла, Дыша искусством, кисть шутила: Пыльцу на стенки нанесла. За легкомысленным узором, Что вдруг расцвел на холоду, …
Никто не предан им, не оклеветан. Он — честности общественный стандарт. Не он движенье диктовал планетам. Он просто жил. И не хотел страдать. В глазах, до самого глазного дна, существовать тенденция видна. И ни крупинки подлости не спрятано. Он не был солнцем. Вот на солнце — пятна. А где ж на нем поместится пятно? Ну …
Князь-чудила Иван Долгорукой не причислен к канону поэтов, не уважен солидной наукой, как Державин, Крылов, Грибоедов. Не успел им заняться Тынянов, а Гуковским он вскользь упомянут, нет его и у Лидии Гинзбург, нет в учебниках, в схемах и в «измах». Да и лучше, что нет его в «изме» ни в каком: так ему повольготней поболтать …
Первая послевоенная осень была невероятно щедрой: я увозил с Урала несколько ярких кусков яшмы, а в Москве, в промежутке между поездами, я увидел кремлевские звезды и врубелевского Демона; на вокзале майор, возвращавшийся из Средней Азии, вдруг угостил меня целой гроздью синего винограда; наконец, в Ленинграде был парад кораблей на Неве и салют над Зимним дворцом …
Это даже немножко нелепо, Что смогло поместиться столько, Столько — между зимой и летом, Между западом и востоком! Я-то думал: разве поместится, Без остатка, без крика, без выплеска, В эти два законченных месяца! Я-то думал: они — только выписка Из чего-то большого и сложного, Не совсем еще нами сложенного… Если мало места и времени, Все …
Вода и небо. Камни и пни. Скудного сена две-три копны. Сушатся сети. Уха — в котле… Где-то на свете в райском тепле, будто в теплице, зелень пышна, цветы и птицы кишат кишмя… Только там нету всей наготы этого неба, этой воды.
Негаданный, несуженый, новый, небывалый, не колдовством присушенный, не баловством-забавой, — откуда-то приезжий, вхожу я в жизнь твою и о тебе, о прежней, все сразу узнаю. Врываюсь прямо с улицы в распахнутое сердце… Тебе еще не любится, тебе еще не верится! Твоя улыбка горькая — спутница и сверстница — как будто поговорка: «Слюбится — стерпится!» Мол, …
Городские дворы, эти каменные мешки, декорации будущих инсценировок Достоевского. Дровяные сараи, мусорные ящики, прачечные. До войны — утильщики, после войны — точильщики, до и после войны — мальчишки (орел или решка). И высокое гулкое эхо мелких кухонных дрязг.
Ударил с неба дождик дружный, гром грохнул, свет заполыхал. А я сижу в зеленых джунглях за пазухой у лопуха. Я — как Садко в подводном царстве, в таинственной зеленой мгле. А в небесах — такие страсти! Такие страсти — на земле! Война грохочет и пылает… Но, восьмилетнего, меня Сибирь за пазухой спасает и от воды …
“…Прости, что коротко, но вертолет уходит…”: письмо товарища, год пятьдесят девятый. Еще младая кровь играет в нас и бродит. Еще из облаков Бог, старый педиатр (каких теперь уж нет!), глядит на нас с улыбкой всепонимающей, беспомощной и грустной, а светлый север наш, наш угрофинско-русский субконтинент-гигант, наш тихий и великий, неповоротливый, плывет, плывет, плывет… Как крохотный …
Заповедник детства. Здесь нельзя ни стрелять, ни рыбачить. Здесь не властно злодейство душегубов, леса вырубавших. Материнство-младенчество. В тот же кремль, за старинной стеной, под охраной, за крепкой оградой, спрячу детство от грубой, грязной лапы чужой — здесь не тронут, не смогут ограбить. Довоенное детство: до всяких вмешательств в наши детские внутренние дела, лет за тысячу …
Воинствуй, византийствуй, царствуй, Русь! Тюремствуй и татарствуй над Европой! Жандармствуй! Все равно — куда приткнусь, кроме черты оседлости огромной: одной шестой! Другие пять шестых — пустые, бесполезные шестые: твои леса, бессмысленно густые, лишь здесь растут. И пестуют мой стих. Прощай же, Герцен! Легок твой возок. И лошадей на станциях меняют… И Русь невозвращенцев поминает: будь …
Иностранной кафедрой заведовал Владимир Ефимович: очень интеллигентный, отлично одетый, аккуратно выбритый. Однорукий. Особенно ярко помню руку в черной перчатке, руку, которой не было, которая именно поэтому бросалась в глаза.
“Тех, кто в смешанном браке, не будут трогать”, — утешал отец. Речь шла о поляках. Мать сидела в те дни, ожидая сроков. Я не спрашивал смысла, запомнил впрок их, восемь слов, подслушанных, полупонятных. Обошлось: не трогали в Ленинграде. Маму, польку из Гатчины, не сослали. Вы, поляки, простите мне, бога ради, что в годину бедствий я …
Жар-птица потеряла позолоту И обрела земную простоту… Скрипит глухарь. Проходим по болоту. И жизнь, и сказка — верим их родству! Глухарь… Он — вовремя! Как раз для нас он! Такой, как чудилось, и — вот! — сбылось. Сидит, богатый животворным мясом, Сидит, огромный, что крылатый лось. Мы самому надежному стрелку, Посторонившись, уступаем право. Сидит жар-птица …
Столько царского было, дворцового, паркового: Пушкин, Павловск… Но единственным парком теперь только Парголово мне осталось. Примиреньем ли с жизнью и смертью? Отчаяньем? Пониманьем? Или дымом отечества: тем окончательным, поминальным?
Расцвела ты, располнела. Извелась ты, истомилась. Заслонила ты полнеба — солнце самое затмилось! В уголок забилось сердце, словно место уступая, сбоку спряталось, а в центре — жизнь колотится слепая. Ты глядишь в себя, высматривая: сын или дочь? Ты почти что стала матерью, покуда ждешь! Как любить тебя такую, я не знаю, не умею. Лишь по-своему …
Николай Александрович Львов двух поэтов имел свояков — это были Державин с Капнистом И Хемницер совет с ним держал, и Бакунин-отец уважал, и у всех, кто его окружал, он считался верховным стилистом. Он во многих помянут стихах. А свои он писал впопыхах и записывал их как попало. Кое-что он издал, кое-что издают, слава богу, дошло, …
Святогора-гиганта не выдержал грунт — расступилась земля и взяла его внутрь. А Полярный Урал, чтоб земли не прогнуть, на локтях привставал, погрузившись по грудь. Но уходят тела из железа и золота вглубь, куда-то туда, глубже слоя мерзлотного. И лежат великаны. Их ни сброс не шевелит, ни сдвиг. Глубже всех колебаний: всех суточных, всех годовых. Где …
Словесный сад. В нем статуи имен. Цветы цитат произрастают в нем. В нем как стекло — проточных мыслей пруд. Сам Буало одобрил бы сей труд. Вот Музе храм. Вот сердцу Монплезир… Но не бежать ли нам в безумный мир?
Океан, разделяющий материки, их сближает: в порту Петербурга ли, Бостона тот же дух: парусины, смолы и пеньки, та же вера: что мощь и дела велики православного ли, протестантского ль Господе Шли на запад, на запад, а мы на восток, но от общей Атлантики к общему Тихому, и уже зарождалось подобие строк и поэм: ведь поэт …
Поэты Николаю не нужны. Философы тем паче. Но искусство? Нет. Об искусстве искони пекутся все самодержцы. Даже если пусто в казне, на это ли жалеть казны! Он сам, жена, великие княжны, а также элегантнейшие дамы, министры и военные чины, баталии, весь пышный блеск войны, ландшафты вверенной ему страны — должны быть кем-то изображены. Да и …
Мы с ним в горах бродили среди скал, по-польски собеседуя. Однако, седобородый, он напоминал скорей всего буддийского монаха, ценителя вина, цветов, и птиц, и мудрости, отцеженной веками. Он догадался. Не докончив стих цитируемый, вспомнил о Вьетнаме, о скульпторе ханойском и о том, как тот мечтал взглянуть одним глазком на недоступную ему Варшаву… Во сне, блуждая …
Коптилки многолетний свет. Мгновенный всплеск салюта. Нет, солцна черного тех лет нев ысветлиит минута! Иллюминация столиц, с парадами, с окестрами… Салют! Лишь раны он солит солями разноцветными. О звезды детства моего — копейки в кепке инвалида! А снегу, снегу навалило — белым-бело, белым-бело! Зиме спасибохоть за то, за то, что поле побелело: все, что пылало, …
В столице вдруг похолодало: дул ветер с северных морей, из Арктики, из-за Урала, из заполярных лагерей. Он прямо в горле грубо комкал всю ложь и фальшь пустых речей, он снегом беспощадно колким хлестал по лицам москвичей. Весь проволочный, злой, колючий, как заключенный, как беглец, всю хрупкость их благополучий он обнаружил наконец. Он был кошмаром полуночным, …
Гляжу в лицо, но не видать лица — лишь отблески залива и заката, и призрак негасимого отца — как призрак неизменного Кронштадта на горизонте: где-то и нигде. А солнце голову все ниже клонит. Как человек, идущий по воде, свет движется — и не горит, не тонет. И волны света по волнам воды скользят и ускользают …
Ночь. Но светятся горны всех кузниц Урала. Полыхает огонь. Громыхает в ночи молот, вечно кующий мечи и орала: то мечи, то орала, то снова мечи.
Тонкая ниточка узкоколейки, почти терявшаяся в зеленом хаосе древесины, листвы, первобытной бесформенной массы белорусских лесов,— эта ниточка была металлическая. Как струны рояля, телефона, электрогитары. Я любил металлы, которых не может родить природа,— только могучая черная магия индустриального человека. Но все тише зеленый шум белорусских лесов. Тише воды, ниже травы. Человек железной рукой покоряет природу. У …
В комнате до войны было почти что пусто, две неказистых кровати, простой обеденный стол, дощатый шкаф платяной, а в стенном шкафу были к книги отца, исключительно по искусству, а обстановка отсутствовала: абы какая. И только мамина мебель, два кресла, диван и столик резные деревянные розы, крашенные желтоватой эмалью, обивка — светло-зеленый репс, кажется, так называлась …
«О человеке, его смертности и бессмертии» тоже знал, что человек жалок и немощен, наг, алчущ, жаждущ. Что, кроме праха, ничего в нем нет. Что тянет вниз его, в нечистый грех, в грязь, в копошение жучищ и жабищ. Что, в пище почерпая бытие, жрущий и пьющий, человек подобен животным. Что подобного себе лишь он один из …
… А перед тем, как совершить прыжок по ладожскому льду, он книги сжег и все журналы. Лишь два-три наброска, рисованных голодной той зимой, он выбрал, чтобы увезти с собой. В буржуйке, будто в адской бездне Босха, не как классический Лаокоон, а как под пыткой корчась — “Аполлон”, номер за номером, горел. (Картина не очень эстетична, …
Войду. И день, как ношу, сброшу. Ты впустишь ночь и дверь запрешь. Как будто солнце было брошью, и ты откалываешь брошь. То сумрак наколдуешь бледный, то спрячешься в кромешной тьме… Клянусь: космических явлений причины кроются в тебе! О, власть земного тяготенья в твоем доверчивом: «Возьми!..» ты обновляешь. Так Антея собой питала мощь земли. Умру. По …