Ещё один сайт про стихи. И он вам понравится.
Архитектор Юрий Фельтен все заворожил умы. Эрмитаж, решетка в Летнем, набережная Невы… А мое пленили сердце, мой очаровали взгляд иноверческие церкви, что в стороночке стоят. Немцу, шведу, армянину Фельтен строил островок, чтоб, заброшен на чужбину, человек бы выжить мог. Чтоб имел укромный угол. Чтоб эстляндец или финн о далеких близких думал, но не мнил, что …
1. Зеленая долина Что ж поделаешь: возраст. Старею. Не стану, как молодой Мицкевич к Чечоту и Зану, писать письмо к кому-то с юношеским жаром, увлекшись майским утром и пейзажным жанром, живописуя в красках, трепетно, любовно зеленую долину в окрестностях Ковно. Горы, средь них — долина: то уже, то шире. Солнце взошло недавно (он вставал в …
По-польски вместо слова «светлячок» — два слова: «свентоянский» и «робачек». «Робачек» — «червячок», а «свентоянский» — от имени святого Иоанна: Иван Купала, колдовская ночь. Такой вот колдовской июльской ночью мальчишек и девчонок, нас везли, умаявшихся в поезде и сонных, с неторопливым скрипом, на телегах, пятнадцать верст от станции лесами до некогда помещичьей усадьбы, а ныне …
Взаимопонимание людей — настойчиво желаемое чудо! Потемки заполняли душу чью-то, и вдруг светает, вдруг светает в ней! Писать ли письма, как писал Фурье (и каждый вечер ждал в условном месте?), стучать ли в стену, как стучат в тюрьме: ведь одиночество страшнее смерти? Крутить ли чаще телефонный диск: подышишь в трубку — задрожит мембрана! Хвататься ли …
Стол. Ужин. Абажур. Вечерний ритуал: отцу после еды читаю вслух газету: Чиано… Чемберлен… (чуть-чуть уже устал) Чунцин, Чанчжи, Чанцзы, Чжецзян (конца им нету!), Чанша… нет, Чан-Кай-Ши… Китайские войска… Но это далеко. А Чемберлен, Чиано — здесь, близко, горячо. Война уже близка, и времени у нас осталось очень мало. Германская печать… Отставка Даладье… Вчера потоплены два …
Чудные дни! А закаты—картинны и ярки. Лето… Большая усадьба… Беседка Бельвю… Лунные ночи в тургеневско-фетовском парке… Липы цветущие… Ждешь только слова «Люблю!». Но не дождешься. Рассказ тут совсем не об этом. В парке, пленительном, как у Тургенева с Фетом, бродят, гуляют, дыша этим липовым цветом, Герцены вместе с Грановскими, Кетчер и Корш. Гости из города …
Свой мозг, свое чудо морское таскаю всю жизнь на себе, кормлю его собственной кровью, держу в оптимальной среде. Ношу его в библиотеки, вожу его в лес подышать излишне раскормленным телом стараюсь ему не мешать. В содружестве нашем неравном всегда ему лучший кусок. Себя при нем чувствую мавром, служителем, сбившимся с ног. А ночью наш дом …
В той Вильне, из которой вышел прадед, от вымерших евреев — ни следа. Отрублен корень дерева. Украден ствол. Выкорчеван пень. Земля тверда, утоптанная сапогом войны. Нет у меня преданий старины. Без прошлого, одним лишь настоящим живу. Без предков. Щерящийся ящер — вот предок мой. Да тот пещерный хмырь, что узким лбом объять земную ширь пытается…
Наш учитель истории, Василий Емельяныч Смольский, лично во всем участвовал, во всей истории: он прошел всю войну, с сорок первого до сорок пятого, взял Берлин, а потом сел на поезд и поехал на Дальний Восток, разгромил Квантунскую армию и заставил Японию капитулировать, а до этого лично участвовал во всех предыдущих войнах, Александра Македонского, Цезаря в …
Осталось только Фальконе ваять фигуру на коне. А лучшее ей было место — просторный и пустой квадрат: церковь Исакия, Сенат, река, стена Адмиралтейства. Сам не дурак и друг Дидро, француз сообразил хитро: все варианты перебравши, он царственного седока одел в рубаху бурлака, по Волге тянущего баржи. Простолюдин, сын столяра, он, впрочем, увенчал Петра торжественным венцом …
Восемнадцатый век возникает, как церковь в Дубровицах: ни с того ни с сего посреди подмосковных дубрав. Ты застыл, изумленный. Теряешься взглядом в подробностях. Обретаешь крыла и взлетаешь, равнину поправ. Стены сплошь изукрашены пышно-причудливой путаницей то фигур, то цветов и плодов в их сплетенье густом, а вершина увенчана и не шатром и не луковицей: золоченой железной …
В Москву — Московский был у нас вокзал, а с Витебского можно было в Витебск. Но я — я о Варшаве тосковал, я именно ее хотел увидеть. С Варшавского ходили поезда до Гатчины, до Луги и до Пскова. А до Варшавы не было тогда пути на этом свете никакого. Пустое место, мистика, мечта, Варшава больше …
Пройдись по городу — История права и каждому свое воздаст в конечном счете: от Ломоносова — одна лишь голова, Екатерина же — лишь преизбыток плоти.
Памяти Кирилла Косцинского Цветаеву же добывал — Кирилл, в глубинах ленинградского спецхрана. И нам с Володей Уфляндом дарил крупицы той добычи: грамм, полграмма. Стихи он слушать был готов всегда, а иногда любил принять красиво, и кубики искусственного льда (из холодильника) бросал нам в пиво. Кирилл же провожал меня в Сибирь и в “Европейской” ужин дал …
Он стал все чаще видеть мертвецов. В ту ночь их было два: Крылов и Пушкин. Еще живые оба, с непотухшим и ясным взглядом, стояли рядом, совсем как их представил Чернецов, порадовавший публику парадом всех русских знаменитостей. Но он картины той не видел. Видел — сон. А сон переменился: перед ним явился незабвенный Грибоедов… Для будущих …
Седой античник, Моисей Семеныч (в те годы — автор лишь немногих книг), был “альтман”: “старый человек”,”старик”. Гипноз фамилии. Мы все о нем уж иначе думать не могли: старик. А он не столь был стар. Вот круглый стол. Вот мы вокруг стола. Вот он вошел и сел. А за окном, закрытым шторой, — вечерний Невский, город, …
Поезд шел в Симферополь, на летнюю практику, в Крым. В Запорожье кормили горячим борщом на перроне. Тут-то я и услышал про Берия и приоткрыл часть чуть-чуть приоткрывшихся истин ребятам в вагоне. Самый старший из них, белорус (он мальцом партизанил в войну), закричал, даже драться полез, но ребята его оттащили. А когда подтвердилось известие, стало ему …
Блаженство зреть природу в бытии. Писать в пути. Не знать минуты праздной. Жить сорок лет в России. В тридцать три седым вернуться из сибирских странствий. Дом обрести. Возделывать свой сад. Припоминать то Лондон, то Гаагу. И жить в России. И писать, писать… Бог даст бессмертье, как дает бумагу.
В зоосаду детей верхом на пони снимают (пони — смирный, не брыкливый). В Крыму снимались некогда на фоне пейзажа: размалеванный, крикливый фанерный щит (наверное, видал ты?) — просунешь голову в его отверстье, фотограф щелкнет, и — «Привет из Ялты!» (или еще какого-нибудь места). Снимайся хоть в матросской бескозырке, хоть в капитанской — о, восторг! — …
Шумела, шелестела, шла шуга, у берегов кружась, крушась и рушась. Река текла, предсмертно широка среди покорно застывавших лужиц. Еще вчера, меж белых берегов, она была очерченной и черной. Уже вчера был взгляд ее глубок, очищенности полон обреченной. Неужто мне придется умереть нечаянно, несобранно, нелепо, не вспомнив тишину предзимних рек, в последнем взгляде отразивших небо?
Черные избы на белом снегу… Сумрачный ельник вдали за селом… Все это где-то на том берегу: в тридцать шестом или в сорок седьмом. Все это было: луга и леса, эта лесная высокая тишь… Выйдешь — окрестность откроется вся, вид на Звенигород… нет, на Париж! Герцен — в изгнании. Что за места! Вся-то Европа — ухоженный …
, глава седьмая, вы помните: Москва, Тверская, и галочья чернеет стая, на золотых крестах воссев… И кто подумал бы, что эта невинная строка поэта митрополита Филарета вдруг вызовет святейший гнев!
Уронили — потеряли, улетели — бросили… Ты осталась в Заполярье до глубокой осени. Уронили, словно книгу, Книгу Голубиную, в прошлогоднюю бруснику, в голубику синюю. Нынче в чудо верят честно дети или дурни, но случилось: ночь исчезла в изумленной тундре! И, не меньше удивленная, глядишь вокруг себя, как цветет она, зеленая, сверкая и слепя. На губах …
Родила мне женщина дочку — людям женщину родила: личико у нее — с ладошку, а ладошка — вовсе мала! Принесли ее из родильного и назвали: Марина Владимировна. Будто в первые дни творения, беспорядок в доме у нас: праздник первого повторения наших ртов, и носов, и глаз!
Фет вспоминает Елизаветград и службу в армии. И, как ни странно, рад подробностям. Не служба, а парад. Не жизнь, а бал. А Фет — не то чтоб фат, но любит флирт и сладкий аромат букета женщин, музыки и танца. Перелистнем записки наугад. …Портрет красавца Листа — концертанта, любимца публики… Вот в центре кадра — красавцы …
Айвазовский. Но не Черное море, а вид в окрестностях Петербурга: чайки, злаки (может быть, тростники?), лодка, лежащая на песке, на ней сидит человек, дата — 1835 год. Пушкин был еще жив. Воробьев. М. Н. «Осенняя ночь в Петербурге»: сфинксы, луна, блеск Невы, световые эффекты (за десятки лет до Куинджи), дата — 1835 год. Пушкин был …
(Девятая симфония) Когда она внезапно родилась, Из глухоты клокочущей оформясь, Вся мерзость подалась, Теряя власть. И скрипнула, как отказавший тормоз, И осеклась. Наивный и глухой, Он не спросил, откуда эти скрепы,— Он их крушил и рассыпал трухой! Да, я глухой, но, люди! вы же — слепы! Он прорубал глаза им — да прозрят! Не ведая …
Не поселятся ли олени в озелененных городах, чтобы закаты пламенели знаменами на их рогах? Пускай пасутся на газонах, печеный хлеб из рук едят… А рядом, в зданиях казенных, еще чиновники сидят. А в банке в утреннее время деньгами шелестит кассир. Ведь приручить любого зверя быстрей, чем переделать мир! Пруды устроим в каждом парке, где парни …
По молодости нам казалось, что это весна, а не оттепель. Появилась «Весна в ЛЭТИ» и следом волна студенческих спектаклей. В конце 1955 года — вечер студенческой поэзии в Политехническом институте. Больше тысячи студентов три часа слушали нас; читали человек тридцать. 1956 год. Эйфория. Захлеб. Сразу после XX съезда, в апреле — конференция молодых. На заключительном …
Американский поэт-коммунист Майкл Голд написал стихотворение об Америке, очень удачное по содержанию, но без рифмы и без размера. Я прочел его, будучи восьмиклассником, но уже сознательным комсомольцем, и добросовестно потрудился над этим сырым материалом: уложил аккуратные фразы в торжественный гулкий анапест, подобрал благозвучные точные рифмы и, довольный своим результатом, предложил для печати. Литконсультант областной комсомольской …
В теплом месяце июне, лишь река у нас пошла, лес, поваленный на юге, приплывает к нам плашмя. И пока вода не спала, вдоль по малым и большим слышен шум сплошного сплава, словно шум лесных вершин. Как отбившиеся бревна развязавшихся плотов, ходят кругло и огромно осетры восьми пудов. Лес и рыба! Лес и рыба! Трест «Обьрыба», …
А я ведь тоже двух врачей племянник, а скольких родственник, пойди сочти. О них, быть может, завтра упомянет газета, и начнут строчить статьи. А улицы пьянели, закипали народной мудростью очередей: — А-а, сволочи! Сперва Христа распяли, теперь за наших принялись вождей? Дрожа в еще неясных опасеньях (пойми, где факт, где анекдот, где слух), будили, тормошили …
Космонавты! Птенцы в скорлупе! Как цыплят, вас считают по осени: возвратитесь в своем корабле или в вечность послами вы посланы? Так детей подымают отцы над толпой, над собой и над временем. Так мальчишки глядят — молодцы! — с высоты высоченного дерева. Так для юноши нет аксиом, если он не проверит на опыте: может, все сочинил …
Хрупкая тувинская девушка, в которую были влюблены в тот вечер трое молодых, в разной степени преуспевших прозаиков, прилетевших в командировку, и один геофизик, затесавшийся в эту компанию, в эту автобусную экскурсию, в воскресенье, в середине июля… Райская долина, заросшая неизвестным кустарником с мелкой изящной листвой и глазастыми белыми цветами… Вечер в горах, иллюзорное ощущение свободы, …
Улицы столицы многолюдны. Люди здесь торопятся, не ждут… Не живут в столице однолюбы: все они в провинции живут! Над столицей яркие рекламы машут разноцветными руками, будто деловые телеграммы, но еще абстрактней и быстрей… Однолюбы — сочиняют молнии, чтобы их любили, ждали, помнили. И громоотводы всей столицы заземляют ярость их страстей!
Мы долго жили в тех местах. Волк выл в лесу и ветер в ставнях. Но в грязных глинистых пластах екатерининский пятак блеснул мне вдруг, как Медный всадник. Мы долго жили в тех местах — год, два и три,— в тех стародавних. Но исторический масштаб был смутным, как простор в мечтах о неоткрытых дальних странах. И …
Жить в самом центре, у Пяти Углов, в математичном и геометричном, геометричнейшем из городов,— не это ли и было счастьем личным? Глухонемых пространств расслышать зов, кого-то кличущих надрывным кличем. Тебя? (Хоть ты не разбираешь слов в их стоне — предзверином и предптичьем.) Шагнуть туда, в безлюдный их простор,— не это ли и было? Да, и …
Когда мы собственными силами с эпохой справиться не можем, тогда зовем на помощь символы, их стариковский сон тревожим. Тела их высохли от старости, они прозрачней алебастра в своей мерцающей астральности… О символы труда и братства! Они бесплотны, бледно-розовые, как зыблющиеся опалы… О, символы добра и разума — полупогасшие лампады! Приходят вновь давно ушедшие. Аудитория притихла …
Синицы собирались на синичник, Других осмеивая и себя выплакивая. А из-под снега выползал брусничник, Вытаскивал свои листочки лаковые. Вечнозеленый разгибался вереск, Кусочки света прыгали, разбросанные. В существовании весны уверясь, Я лесом шел, очки напялив розовые… Я потерял в лесу весь день сегодняшний, Но мы зато с весною снова свиделись. — День потерял? А ты людей …