Ещё один сайт про стихи. И он вам понравится.
Фигурка Батюшкова из «Записок» Греча: та петербургская, последняя их встреча на улице… Каков бы ни был Греч, «Записки»-то его написаны неплохо. Взять этот эпизод — и город, и эпоха, и образ Батюшкова. Вот о нем и речь. «Субтильный Батюшков» — так пишет Греч. Субтильный — но бремя страшное эпохи непосильной он нес, как маленький Атлас. …
Кристаллы. Раковины. Водоросли. Сине-зеленый царь морской… И, с крыльями павлиньей бронзовости, но с мукою с глазах людской, с плечом, будто на дыбе вывернутым, но в царский завернувшись плащ, пловцом, себе на гибель вынырнувшим из бездн Вселенной, чтобы пасть на брег Земли — и все же царственное, хоть гибнущее существо, в ущелье среди скал распластанное, закатными …
Молния ударяет в отдельно стоящие деревья. Но иногда — в деревянные церкви. Ранней весной 1965 года в Архангельской области, совершив очередную посадку в стороне от населенных пунктов, мы любовались делом человеческих рук. Когда мы вернулись через две недели для контрольных определений гравитационного поля Земли (о котором никто не знает, что это такое), мы увидели вместо …
Глухой поселок. Приемник нем. Включаем — пусть разогреется. И вдруг — только странно, что сразу всем — Скрипка далекая грезится… Пришла эта скрипка на длинной волне, Прошла эта скрипка по длинной стране — И словно иная речь у ней: И проще, и человечней! Из душной столичной обители, Где скопом скопились любители, Рванулась, иную славу избрав,— …
1. Дыра Есть «молодой Крылов» и «дедушка Крылов». Десятилетний между ними промежуток. Не столь уж и велик разрыв, но чем-то жуток. Безвременье. Дыра на рубеже веков. Зло — это, в сущности, отсутствие добра, как Августин учил. А стало быть, дыра — не просто пустота, а гибель для живого. Дыра. Историю она не прервала, но уж …
Застыли на речной поверхности вытянутые отраженья огней. И люди с вытянутыми лицами идут по Невскому проспекту. Когда-нибудь это изменится, будет немного не так: отраженья огней будут вытянуты, а лица станут круглее. Но все где-то отражается: огни отражаются на воде, а переживанья людей — на самих людях.
Жаждал античной Армении, рвался к Колхиды брегам. Жил. И благие намерения молча в груди погребал. Лишь карадагскими скалами или гурзуфской скалой, словно осколками малыми, голод обманывал свой. Не на печаль и обиженность, нет, не на пепел и пыль — пережигалось на живопись все, чем горел ты и жил. Пасмурный мир завораживал цвет, не присущий ему: …
Есть добрая, есть и дурная слава. Вы прокляты вовеки, старики, стоявшие, рассудку вопреки, против отмены крепостного права!
Геофизику Юрию Поликарпову Мы топор и лопату кладем про запас — пусть спасет нас их древняя сила. А без них мы, наверно, пропали б не раз там, где наша машина ходила. Вот лежат они сзади, как брат и сестра, и железо звенит о железо. А машина летит по шоссе, как стрела, до развилки у ближнего …
Меня едва не сбили с ног. Гудок. А за стеклом, с шофером рядом, вкушая необъятным задом пружинно-кожаный покой, сидит, с чужим, недобрым взглядом, — д р у г о й. Другой — не из другой страны попутным ветром занесен. Другой — не из других времен, не пережиток старины. Из наших мест, из наших дней — …
Вижу воображеньем: по-над горами высясь, выжженным побережьем движется живописец. Вот он около Керчи, вот он на Карадаге вот вдоль реки умершей, мертвыми городами, дальше, туда, глее Троя, дальше, глее Атлантида… Грязные пятна крови время позолотило. Камни твердынь давнишних сумрачны на закате, как нефтяные вышки в хмуром Биби-Эйбате.
Жизнь в лесу точно так же богата разнообразными ощущеньями, как жизнь в цивилизованном городе. Скрип собственных лыж по снегу. Чавканье болота под сапогами. Потрескиванье веток. Изредка — пение птицы. Лучи закатного солнца между деревьями. Запах смолы. Но для психики горожанина всего этого как бы и нету. Городская душа засыхает в таежных дебрях, не умея извлечь …
Хлебать ли бессолые щи без убоинки? Бежать ли в раскольники или в разбойники? На земли заволжские и зауральские… Живут там по-божески или… по-разински! Бежать от помещика и от приказчика туда, где не сыщут вовеки пропавшего. От барщины барской, от царской рекрутчины… Там светлые воды за темными кручами… Там светлые годы, как в старое времечко… Там …
И у нас однако ж был Лицей: под эгидой городских властей, во Дворце на берегу Фонтанки. Говорилось попросту: “кружок”. Но о тех, кто пламень в нас возжег, вспоминаю трезвый и по пьянке: дай им бог здоровья, дай же бог!..
Евразия! Прекраснейший цветок! Ты — как многолепестная звездчатка: Аравия, Индокитай, Камчатка, испанский, италийский лепесток. И хоть раздор порою так жесток, как Дария и Александра схватка, ты двуедина: Запад и Восток — одна структура высшего порядка. Тому, чья жизнь, и должность, и судьба — метаться взад-вперед мимо столба «Европа — Азия», туда-обратно, то ленинградцу, то сибиряку, …
Век движется то под гору, то в гору, то еле-еле, шагом, то рысцой… И вдруг с такой помчится быстротой, как никогда. И скажет Лев Толстой, что кто не жил в России в эту пору, не знает, что такое жизнь. Страна, предчувствуя иные времена, от Николая год назад избавясь, зашевелилась, мощная на зависть, как богатырь, что …
Добрые лешие, травобородые боги, дальние родичи злого Лесного Царя, были мохнаты, как мох, и, как лес, древоноги, хилую мощь мою помощью десятеря. Дичью кормили и ягодами и грибами, потчуя медом, поили водой из ручья, сон беспокойный хранили и оберегали, в годы безбрачия с дебрью лесной обруча. Добрые лешие были мои домовые: лапками пихты в палатке …
…стоит напомнить об обезьяне графа Зубова, о кофейнике князя Кутузова и проч. и проч. Пушкин. О русской истории ХVIII века Вздыхают, ахают: «Ах, высший свет!» — я в споры не вступаю, я забываюсь, как бы засыпаю и слышу визг и смех откуда-то издалека. Cмех — человеческий, а визг — зверька. Да, именно зверек — важнейшая …
Эти листья ивовые (У дороги — куст), Искренние, не льстивые, Горькие на вкус. Ива — с глазами серыми, Ива — с губами горькими, С ласковыми беседами, С наивными отговорками. Ищущая, трепещущая, Ловящая свежие веяния, не знающая убежища От собственного сердцебиения!
Перед самой войной в Русском музее открылась выставка Левитана. Господи, сколько радости дает человеку уменье читать! Я бегал от картины к картине, громко прочитывал вслух названия: «Март», «Владимирка», «Над вечным покоем». Женщины ахали, старики сочувственно улыбались… До сих пор мое любимое чтение — каталоги картин. Я читаю, как читают стихи: «Март», «Владимирка», «Над вечным покоем»…
«Оссиановские облака», «скандинавская» ночная буря… В «Путешествии» что ни строка — подчинен ландшафт литературе. Но, отдав литературе дань и над ней и над собой возвысясь, некую поэт преступит грань: это в нем проснулся живописец. И тогда уж черт ему не брат! Схватит кисть, сверкнет очами зверски и как мрачно-пламенный Рембрандт пишет интерьер Потсдамской церкви: Сумрак. …
Тундра, тундра — холмы цветущие. Середина медового месяца… Или только еще предчувствие счастья, зреющего так медленно?.. Смесь цветов. Никакой системы — как в сумятице наших чувств. Мы ведь сами — в родстве со всеми: никакой нам цветок не чужд! Не наслышаны мы, не сведущи в благозвучной научной латыни, но горят цветы, будто светочи, то серебряные, …
Четырехпудовый бивень мамонта преподнес Татищев государю, зверя мамонта, зело громадного, соразмерного с сибирской далью. Ведавший казенными заводами, рудами, какие где отыщут, над Сибирью — воздухами, водами и зверями — мудрствовал Татищев. Он, любителю всего гигантского, куриоз Петру привез великий. А себе, из Дрездена и Данцига, привозил лишь книги, книги, книги. Геродота покупал и Тацита, «Жизнь …
О век осьмнадцатый! Как сладко он мечтал! Как полон был благой, хоть и наивной веры, что просвещение, текущий сей кристалл, обнимет шар земной подобьем новой сферы!..
Ты лежишь за стеной кладбищенской, будто впрямь быльем поросла. По дороге, пылью клубящейся, мчат машины на промысла. Белый камень дробят в карьере и щебенку ковшом гребут. И дороги бегут, как реки, Обогнут – и опять бегут. Огибают тебя, как остров, горный кряж, скалу, останец… Ты размахивалась на версты – метра нет тебе, места нет! Белокаменная …
Живописец Федор Алексеев ездил в Николаев и Херсон — мы их видим на стенах музеев лишь такими, как увидел он. Живописец Федор Алексеев посетил старинную Москву — и для современных ротозеев лишь такой пребудет наяву. Жил же Алексеев в Петербурге набережных, кораблей, мостов, Батюшкова утренней прогулки, предвкушенья пушкинских стихов — щеголи, гондолы и кареты канули …
He схватишь в торопливую ладонь, Не унесешь на взмыленных подошвах… Как перечислено у римлян дошлых: «Земля, вода, и воздух, и огонь». Дотошный Рим по пунктам изложил, Чтоб чувствовал еще больней изгнанник, Чему служил, чем жил, чем дорожил В делах горячих, в сдержанных признаньях Чтоб не было от родины вдали Огня и воздуха, воды, земли — …
Служил. Но не выгодам личным, а пользам казны. А служба — лишает волос, умножая морщины, и вот уже он оплешивел и вышел — в большие чины? Да нет же, в отставку, сорокалетним мужчиной. Но вновь он на службе. Он ездит (Литва и Волынь), он ездит и ездит (вот в Выборге, в Риге и в Ревеле) …
Тропа виляла. Было грустно смотреть на старицы реки. Скучали брошенные русла, как брошенные старики. Река блуждала в той же пойме, ища все новый, новый путь. И только в старице спокойной зеленая висела муть. Все новый путь находит время, но будут вновь болеть и ныть на эволюционном древе те ветви, что м о г л и …
Паллас, назвавший Емуртлу ручьем, несправедлив: она мосты ломает в дни ледоходов, но обмелевает к средине лета. (Так и мы течем.) Обидев речку, Емуртлу-село он не упомянул, проехал мимо: ведь летом топят меньше, меньше дыма, село внимания не привлекло. Зато зимой роскошные дымы стоят над Емуртлой в морозном небе. И я благодарю, что дал мне жребий …
«Монпансье кондитерской фабрики Пирогова в Казани, угол Вознесенской и Университетской улиц собственный дом, торговля таганрогскими, персидскими и колониальными товарами, склад картофельной патоки и оберточной бумаги». Эту надпись я перенес в записную книжку с большой, слегка заржавевшей железной коробки тысяча девятьсот (дальше было неразборчиво) года, стоявшей в сенях, как войдешь (мы зашли напиться воды), в избе, …
— «Дневник» Никитенки читаете? Кладезь! Почтенная летопись! Тыща пятьсот страниц! А представьте, мы вдруг оказались без этих подробностей — сколько пустот зияло бы там, где сияют цитаты у наших историков, если б «Дневник» пропал! Сколько б книг обесцветилось вмиг! Какие бы в них обнажились утраты! Да, да! Но, вы знаете, больше всего мне было бы …
Дорога зимником. Поселки, и на краю — заезжий двор, где огурцы дурной засолки, пельмени, водка, разговор — рассказ без всякого таланта, почти что искренний, хмельной, о том, как жизнь пошла нескладно, а ведь могла бы стать иной. А завтра — будто мне навеки, как этой лошади, брести, а елочки и вправду вехи на тусклом жизненном …
В необозримых пространствах России был мне, как посох идущему, дан мой петербургский инстинкт симметрии, дух классицизма, порядок и план. В тундрах, в болотах и в дебрях таежных, ясностью разума вооружась, шел архитектор со мной и художник, преображавший природу в пейзаж. Правильным строфам и стройным колоннам уподоблялись Урал и Кавказ, по петербургским суровым канонам строил Сибирь …
Лет пятнадцать назад в районной чайной на берегу одной из великих сибирских рек можно было прочесть меню: первые блюда: уха из нельмы, уха из осетра, уха из стерляди; вторые блюда: нельма жареная, стерлядь жареная, осетр жареный.
Памяти Бориса Лазаревича Клюзнера По переулку — за угол. Чуть-чуть пройти, шагов пятнадцать. И нырнуть под сумрачную арку. Дверь в стене. За дверью, как уже известно мне, есть лестница, диагональ крутая, высокие ступени, вверх и вбок. Подходишь к двери и нажмешь звонок. И сразу будничная, бытовая жизнь остается сзади, за углом, как бани, обувная мастерская, …
Лег на полпути к периферии деревом, сраженным наповал. Поезда его перепилили около Свердловска пополам. Поезд пролетел — пила пропела. Я отпал от школы и семьи. Обнажился свежий срез полена, годовыми кольцами — слои. Мне, как будто в краткий миг прозренья, с поворота виден путь вперед, будущее, в плане и в разрезе, все, как на ладони, …