Опять в душе, где сплетни и плетни,
где хуторком вишневым ваше слово,
вся ясность превращается в ледник,
которому раз плюнуть вёсны слопать.
Вдох – вдохновенье, выдох – нечистот
умерших слов отпетых вашим смехом,
ледник грозит и за плечо трясет,
а хмурится он инеем и снегом.
Он в серебре, он будет раскошеливаться,
и жутким хладом брать страну безверия,
где слово «лес» на слове «речка» женится,
и брак их, до проверки глаз, бессмертен.
Ах, ясность, мой ледник, с нескладным сердцем.
Зачем тебе устам конца поддакивать?
Коричневые буквы, как туземцы,
бегут зимы и холодом подавлены.
И дальше, эй, ледник, давай отчаливай!
Сметая все, ты знаешь жизни – соль:
как будут руки в очаге Отчаянья
высматривать золу сожженных зорь.
В вишневый сад мистерии-истории,
не надо ледника, прошу, не надо.
Пусть Муза серым утром у «Астории»
Продаст меня за горстку винограда.
Пусть будет и лохматой и обидчивой,
немножко пьяной, и немножко нежной.
И, пуговицы на пальто отвинчивая,
Пусть у нее сдадут немножко нервы.
Нем. Ножку я поцеловал случайно.
Она была под скатертью, под скатертью.
Да здравствует живое и печальное
лицо твое у памяти на паперти!