Поэма
I
Тем, кто не сломлен лагерным стажем,
Рядом с которым наш – пустяки,
Нашим товарищам, нашим старшим –
Я посвящаю эти стихи.
Тем, кто упрямо выжил и вышел,
В ком ещё горькая память жива,
Тем, кому снятся контуры вышек, –
Я посвящаю эти слова.
Тем, кто читает дальше названья,
Тем, кому люди и в горе близки,
Тем, кто не трусит трудного знанья, –
Я посвящаю эти листки.
Чьим-то простым, беззащитным и сильным
Главам ещё не написанных книг,
Будущим пьесам, полотнам и фильмам
Я посвящаю мой черновик.
II
Тому уже три века,
Тому всего три дня,
Как Муза дольних странствий
Взревела под окном.
По кочкам и по строчкам
Поволокла меня
В неукротимом газике,
Бывалом «вороном».
Дорога, о, дорога!
Жестокая жара…
Дорога, о, дорога!
Железные морозы.
Ведут машину нашу
Слепые шофёра,
Раздавливая скатами
Наивные вопросы.
Ни очага, ни света,
Ни птиц, ни тишины,
А только километры
Качающихся суток,
И наши судьбы пёстрые
Силком сопряжены
В бегущих по дорогам
Решётчатых сосудах.
К далёкой остановке
Протянута ладонь…
Подъёмы и уклоны,
То кувырком, то юзом…
А что же было раньше,
А что же было до
Со всеми нами – этим
Подведомственным грузом?
III
Нам не понять друг друга никогда.
Они не молят: «Господи, доколе?»
А лишь твердят: «Теперь-то ерунда…
А мы, браток, – мы видели такое…»
Здесь фраза отстоялась, как строка,
В ней каждый звук – нечаянной уликой,
Как будто простодушные века
Рисует некий Нестор многоликий.
Бредовая, чудовищная вязь,
Но смысл её на диво прост и чёток,
Он подтверждён свидетельствами язв,
Печатями безумий и чахоток;
Он подтверждён смиреньем стариков,
И ропотом, привычным и покорным,
И верой, что Покойный не таков,
Чтоб он на самом деле стал покойным.
В том этот смысл, что чья-то злая спесь
Живых людей, как дроби, сократила,
Что корчилась, хрустя костями, песнь
Под деловитым каблуком кретина.
А я не верю правде этих слов,
Мне не под силу откровенья эти,
И горький мой, незваный мой улов
Колеблет переполненные сети…
IV
Что такое «концлагерь»? На лике столетья горит,
Словно след пятерни, этот странный словесный гибрид.
«Лагерь» – это известно: «…под Яссами лагерь разбил,
Кукарекал с утра и лозу на фашины рубил…»
«Лагерь» – это знакомо: «…устроили лагерь в лесу,
Осушали росу, кипятили ручей на весу…»
Что же значит приставка, нарост неестественный – «конц»,
От которого слово в предсмертной икоте летит под откос,
А потом, обернувшись, храпя ненасытным нутром,
Вурдалаком встаёт, перевертнем встаёт, упырём?
Может быть, машинистка, печатая Тайный Указ, –
Вместо «а» – букву «о», и читать это надобно «канц»?
Канцелярских путей вожделенный веками итог,
Сущий рай, парадиз, где параграф всесилен, как Бог,
Где «входящие» есть, «исходящие» — меньше, но есть,
Где в обход циркуляра – ни пёрнуть, ни встать и ни сесть.
Может быть, нерадивый напортил наборщик юнец,
Поспешил, пропустил? И читать это надо – «конец»?
Сотворенью – конец. Утоленью – конец. И всему,
Что тревожило тьму, что мерцало душе и уму.
Человеку – конец. Человечности – тоже хана.
Кроме миски баланды не будет уже ни хрена…
Так ли, нет ли – не знаю. Но этот ублюдочный слог
В каждом доме живёт, он обыденным сделаться смог.
Ну, так что ж ты, Филолог? Давай, отвечай, говори,
С кем словечко прижил, как помог ему влезть в словари?
И когда, наконец, ты ворвёшься в привычный застой
И убьёшь этот слог, зачеркнув его красной чертой?
V
Погорельцем с сумою – под окна,
Под зажиточные, – моля:
– Дом сгорел, корова подохла,
Помогите, Господа для!..
Забулдыгой – к чужому столику:
– Понимаешь, я на мели;
От щедрот своих малую толику –
Алкоголику – удели!..
Нежеланным – к желанной, как к жаркому
Очагу – из промёрзлой степи:
– Дай согреться! Ну что тебе – жалко?
Дай согреться. Дай. Уступи…
…Каждый день, – от рассветного часа
И до полночи, – мучась и клянча:
– О, Поэзия! Мне – не Пегаса,
Мне сгодится рабочая кляча.
Попрошайкой-медведем из клетки,
Задыхаясь по-стариковски:
– Ты бы мне не обеды – объедки,
Ты бы мне не обновы – обноски,
Мне б не меч, а клюку – подпираться…
Ты не брезгуй – всё очень просто:
Без тебя мне вовек не добраться
До отчизны, чьё имя – Проза.
Знаю, щедрости недостоин;
Ну, а ты – не любя и не тратясь,–
Через фортку – что тебе стоит?! –
В узелок мой – остатки трапез!
…Умоляя и угрожая,
Что ни день, меняя обличье,
К нам взывает тоска чужая
Всею болью косноязычья…
VI
А в это время, вечером воскресным,
Мой быт лукавый ублажал меня
Сухим вином, и старомодным креслом,
И лёгким грузом прожитого дня.
Казалось, что пора глухонемая
Ушла навек и сгинула в былом –
Аминь, аминь!.. И чудо пониманья
На равных восседало за столом.
На стук любой распахивались двери,
И в них входил, конечно, только свой,
И нимбу умилённого доверья
Сиялось всласть у нас над головой.
И был прекрасен вечер заоконный,
И нежность к сердцу – тёплою волной…
…А в это время, издавна знакомый,
Шёл по бараку шмон очередной.
Он рылся в стариковских корках кислых,
Он пачки сигаретные вскрывал,
Он, как в отбросах, в материнских письмах
Брезгливыми руками шуровал.
Он тряпки тряс и – мимо коек – на пол
(Молчи, зэка, не суйся на рожон!),
Разглядывал он фото, словно лапал
Чужих невест, возлюбленных и жён…
…А что же раньше? Раньше было море,
Врачующее от житейских ран,
И мы, толпою, как на богомолье,
Идущие к прибою по утрам;
И тяжесть волн, сработанных на совесть,
Ракушечника жёлтая пыльца,
И наших тел полёт и невесомость,
И солнце, солнце, солнце без конца.
Существованья светлому усилью
Без устали учил нас добрый зной,
Учило море любоваться синью,
И горы – непреложной крутизной.
(Друг, погоди! Пожалуйста, не думай,
Что я собой заполнил этот стих,
Себя припомнив, развлекаюсь суммой
Своих страстей и радостей своих.
Я – это ты. Не больше и не меньше.
И я, и ты – мы от одних начал.
И я, как ты, постыдно онемевши,
За годом год молчал, молчал, молчал;
Я – это ты. Не лучше и не плоше.
И я, как ты, любил, работал, пил,
И я, как ты, ослепши и оглохши,
Добро удач за годом год копил;
Стихи читали, на цветах гадали,
«Ах, было что-то – поросло быльём!..»)
…А в это время где-то в Магадане
Происходил обыкновенный «съём».
Дошедшие до ручки и до точки,
Приемля жизнь со смертью пополам,
Под «Хороши весной в саду цветочки»
Бредут зэка, осилившие план.
Гнусит гитара, взвизгивает скрипка,
Брезентовый бормочет барабан!
О Господи, страшна Твоя улыбка
И непонятна пасмурным рабам.
Нет Бога – над, и нет земли под ними,
И кто-то от тоски – не сгоряча –
Вдруг скажет: «Ну, прощайте», – лом поднимет
И грохнет рядового палача.
А может быть, конец и так уж близок:
Известняковый не добил карьер -–
Но высочайше утверждённый список
Уже везёт умученный курьер;
И землекопов мерные движенья
Увенчивают будничный расстрел…
…А в этот миг на чудо обнаженья
Светло и потрясённо я смотрел.
Доверчиво, без хитростей, без тыла
(Будь так же чист и так же нежен будь!)
Плывут ко мне безгрешно и бесстыдно
Струящиеся руки, плечи, грудь,
И, тонкое колено открывая,
Как кожура снимается чулок…
…А в это время песня хоровая
Летит от нар в дощатый потолок;
А в это время кто-то спорит с кем-то,
Постичь пытаясь общего врага;
Как на картинках Рокуэлла Кента,
Блестят в глаза белейшие снега;
Под ними – пот, не растопивший грунта,
Под ними – кровь, не давшая ростка,
Под ними – захороненная грубо
Лежит неисчислимая тоска…
…А в это время в залах Исторички
Река науки благостно текла…
…А в это время выли истерички
И резались осколками стекла…
…А в это время тени шли по сходням
В Колымском трижды проклятом порту…
…А в это время мы по ценам сходным
Сбывали ум, талант и красоту…
А может, хватит дёргать нервы наши?
Ведь мы и знать, наверно, не должны,
Что женщины за миску постной каши
С себя снимали ватные штаны.
А может, впрямь пора щадить друг друга
И эту память вывести в расход:
Про «ласточку», «парашу», «пятый угол»,
Про «бур» и «без последнего развод»?
Пора забыть. А иначе – едва ли
Так проживём отпущенные дни,
Чтоб никогда о нас не горевали,
Не называли траурно – «они»…
VII
Кто это? Люди или окурки
С горьким и слипшимся табаком?
Чёрные брюки, чёрные куртки,
Чёрные шапки с козырьком.
Неиссякаемая вереница
Из века в век, от ворот до ворот;
Чёрной усталостью мечены лица –
Бывшие люди, бывший народ.
Сколько их били-учили метели
Руки и летом совать в рукава?
Медленно движутся чёрные тени,
Чудятся медленные слова:
«Вы – отщепенцы, отбросы, отсевы,
В кучу собрал вас мудрый закон;
От состраданья отсечены все вы
Буквой и цифрой, штыком и замком.
Вы опечатаны «словом и делом»,
Каждый рассвет – не исток, а итог,
Ваших желаний да будет пределом
Сала полоска да чаю глоток.
Сдайтесь. Продумано это умело.
Так или иначе, всем вам конец:
Осуществляется высшая мера –
Мир и спокойствие ваших сердец…»
VIII
Литераторы в новых костюмах,
Свежекупленных из аванса,
Вам не спрятать морщинок угрюмых,
Никуда от себя не деваться.
Не умеют молчать ваши лица,
Как молчат иногда ваши строки;
Литься лютой беде – не излиться,
Не отбыты ещё ваши сроки.
Ты нахохлился, брови насупил,
Щёлкнул мастер, позицию выбрав,–
И лицо твоё пало на супер,
Как тревожный и властный эпиграф.
На страницах – полёт и дерзанье,
На страницах – пурга и цветенье,
Ну, а здесь – притворились глазами
Два страданья, две ямы, две тени.
Это знак, что уплачена плата
За познанье, что Данту не снилось.
Помнят плечи дырявость бушлата,
Помнят ноздри баландную гнилость,
Помнят уши барачные скверны,
Сердце – жизней пропащих осколки…
Откровенны и достоверны
Лица, вынесенные за скобки,
Лица, закоченевшие в думах,
Лица, ждущие всё же чего-то.
…Литераторы в новых костюмах,
Необмятых, надетых для фото.
IX
Я не могу угадать наперёд,
Распорядиться собой:
Грустной ли дудкой буду я
Или вопящей трубой.
Мне бы с устатку – рюмку вина,
Тихий бы разговор,
Крест на минувшем, пламя в печи
Да изнутри затвор.
Только ведь это совсем не легко –
Вовремя зубы сжать,
Гнев и обиду презреньем гасить,
Ненависти бежать.
Вряд ли смогу я с собой совладать,
Горячий сглотнуть комок;
Сердце одним лишь друзьям открыть
Кто бы из наших смог?
Мы не посмеем теперь солгать
Тетрадочному листу,
Розовым цветом скруглять углы
Больше невмоготу.
Нам – не идиллия, не пастораль,
Не бессловесный гимн –
Обречены мы запомнить всё
И рассказать другим.