Посвящается сестре моей Ангелине Блок
1
Жандармы, рельсы, фонари,
Жаргон и пейсы вековые…
И вот — в лучах больной зари
Задворки польские России…
Здесь всё, что было, всё, что есть,
Все дышит ядами химеры;
Коперник сам лелеет месть,
Склонясь на обод полой сферы…
Месть, месть — в холодном чугуне
Звенит, как эхо, над Варшавой,
То Пан-Мороз на злом коне
Бряцает шпорою кровавой…
Вот — оттепель: блеснет живей
Край неба желтизной ленивой,
И очи панн чертят смелей
Свой круг — ласкательный и льстивый.
Всё, что на небе, на земле,
Повито злобой и печалью…
Лишь рельс в Европу в черной мгле
Поблескивает верной сталью.
2
Отец лежал в «Аллее роз»,
Уже с усталостью не споря.
А поезд мчал меня в мороз
От берегов родного моря.
Вошел я. «В пять он умер. Там», —
Сказал поляк с любезной миной.
Отец в гробу был сух и прям.
Был нос прямой — а стал орлиный.
Был жалок этот смятый одр,
И в комнате чужой и тесной
Мертвец, собравшийся на смотр,
Спокойный, желтый; бессловесный.
Застывший в мертвой красоте,
Казалось, он забыл обиды:
Он улыбался суете
Чужой военной панихиды.
Но я успел в лице признать
Печать отверженных? скитальцев
(Когда кольцо с холодных пальцев
Мне сторож помогал снимать).
3
Да, я любил отца в те дни
Впервой и, может быть, в последний…
В толпе затеплились огни
Вослед за скучною обедней…
И чернь старалась как могла;
Над гробом говорили речи;
Цветами дама убрала
Его приподнятые плечи.
Потом — от головы до ног
Свинцом спаяли ребра гроба
(Чтоб он, воскреснув, встать не мог, —
Покойный слыл за юдофоба).
От паперти казенной прочь
Тащили гроб, давя друг друга.
Бесснежная визжала вьюга
Злой день сменяла злая ночь.
4
Тогда мы встретились с тобой.
Я был больной, с душою ржавой…
Сестра, сужденная судьбой,
Весь мир казался мне Варшавой!
Я помню: днем я был «поэт»,
А ночью (призрак жизни вольной?)
Над черной Вислой — черный бред?
Как скучно, холодно и больно!
Лишь ты напоминала мне
Своей волнующей тревогой
О том, что мир — жилище бога,
О холоде и об огне.
5
Мы шли за гробом по пятам
Из города в пустое поле
Но незнакомым площадям.
Кладбище называлось: «Воля».
Да, песнь о воле слышим мы, —
Когда могильщик бьет лопатой
По глыбам глины желтоватой;
Когда откроют дверь тюрьмы;
Когда мы изменяем женам,
А жены — нам; когда, узнав
О поруганьи чьих-то прав,
Грозим министрам и законам
Из запертых на ключ квартир;
Когда проценты с капитала
Освободят от идеала, Когда…
На кладбище был мир,
И впрямь пахнуло чем-то вольным;
Кончалась скука похорон.
Здесь радостный галдеж ворон
Сливался с гулом колокольным.
Как пусты ни были сердца,
Все знали: эта жизнь сгорела.
И солнце тихо посмотрело
В могилу бедную отца…
6
Отца я никогда но знал.
А он — от первых лет сознанья —
В душе ребенка оставлял
Тяжелые воспоминанья.
Мы жили в разных городах,
Встречались редко и случайно.
Он был мне чужд во всех путях
(Быть может, кроме самых тайных).
Его циничный тяжкий ум
Внушал тоску и мысли злые
(Тогда я сам был полон дум,
И думы были молодые).
И только добрый, льстивый взор,
Бывало брошенный украдкой
Сквозь отвлеченный разговор,
Был мне тревожною загадкой.
Ходил он посидеть, как гость,
Согбенный, с красными кругами
Вкруг глаз. За вялыми словами
Нередко шевелилась злость.
А мне его бывало жаль…
И он, как я, ведь принял с детства
Флобера странное наследство —
Education sentimentale.
7
Правдивы вы — и без прикрас,
Стихи печальные поэмы! —
Да, нас немного. Помним все мы,
Как зло обманывали пас.
Мы, современные поэты,
О вас, от вас мы плачем вновь,
Храня священную любовь,
Твердя старинные обеты!
Пусть будет прост и скуден храм,
Где небо кроют мглою бесы,
Где слышен хохот желтой прессы,
Жаргон газет и визг реклам,
Где под личиной провокаций
Скрывается больной цинизм,
Где торжествует нигилизм —
Бесполый спутник «стилизаций»,
Где «Новым временем» смердит,
Где хамство с каждым годом — пуще,
Где полновластны, вездесущи
Лишь офицер, жандарм — и жид,
Где память вечную Толстого
Стремится омрачить жена…
Прочь, прочь! — Душа живя — она
Полна предчувствием иного!
Поют подземные струи,
Мерцают трепетные светы…
Попомни Тютчева заветы:
«Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои».
8
Пусть зреет гнев. Пускай уста
Поэтов не узнают мира. —
Мы в дом вошли. Была пуста
Сырая, грязная квартира;
Привыкли чудаком считать
Отца; на то имели право;
На всем покоилась печать
Его тоскующего нрава;
Он был профессор и декан;
Жил одиноко, мрачно, странно;
Ходил в дешевый ресторан
Поесть. На площади туманной
Его встречали: он бочком
Шел быстро, точно пес голодный,
В шубенке старой и холодной
С истрепанным воротником;
И видели его сидевшим
На улице, на груде шпал;
Здесь он нередко отдыхал,
Согнувшись, с взглядом опустевшем.
Он понемногу «свел на нет»
Всё, что мы в жизни ценим строго;
Не освежалась много лет
Его убогая берлога:
На мебели, на грудах книг
Пыль стлалась серыми слоями;
Здесь в шубе он сидеть привык
И печку не топил годами;
Он всё берег и в кучу нес:
Бумажки, лоскутки материй,
Листочки, корки хлеба, перья
В коробках из-под папирос,
Белья нестиранного груду,
Портреты, письма дам, родных,
И даже то о чем в своих
Стихах рассказывать не буду…
И наконец — убогий свет
Варшавский падал на киоты
И на повестки и отчеты
«Духовно-нравственных бесед»;
Так с жизнью счет сводя печальный,
И попирая юный пыл,
Сей Фауст, когда-то радикальный,
«Правел», слабел… и всё забыл;
Ведь жизнь уже не жгла — томила,
И равнозначны стали в ней
Слова: «свобода» и «еврей»…
Лишь музыка — одна будила
До смерти вольную мечту;
Брюзжащие смолкали речи;
Хлам превращался в красоту;
Прямились сгорбленные плечи;
С нежданной силой пел рояль,
Будя неслыханные звуки:
Проклятия страстей и скуки,
Стыд, горе, светлую печаль…
И наконец — чахотку злую
Своею волей нажил он,
И слег в лечебницу плохую
Сей современный Гарпагон.
9
Страна под бременем обид,
Под гнетом чуждого насилья,
Как ангел, опускает крылья,
Как женщина, теряет стыд.
Скудеет национальный гений,
И голоса не подает,
Не в силах сбросить ига лени,
В полях затерянный народ,
И лишь о сыне-ренегате
Всю ночь безумно плачет мать,
Да шлет отец врагам — проклятье
(Ведь старым нечего терять)…
А сын — он изменил отчизне,
Он жадно пьет с врагом вино…
И ветер ломится в окно,
Взывая к совести и к жизни…
10
Не так же ль и тебя, Варшава,
Столица древних поляков,
Дремать принудила орава
Военных русских пошляков?
Здесь жизнь скрывается в подпольи;
Молчат магнатские дворцы;
Лишь Пан-Мороз — во все концы
Свирепо рыщет на раздольи;
Неистово взлетит над вами
Его седая голова,
Иль откидные рукава
Взмахнутся бурей над домами, —
Иль конь заржет — и звоном струн
Ответит телеграфный провод,
Иль вздернет Пан взбешенный повод —
И четко повторит чугун
Удары мерзлого копыта
Но опустелой мостовой?
И вновь, поникнув головой,
Безмолвен Пан, тоской убитый…
11
Когда ты загнан и забит
Людьми, заботой иль тоскою;
Когда под гробовой доскою
Всё, что тебя пленяло, спит;
Когда по городской пустыне,
Отчаявшийся и больной,
Ты возвращаешься домой,
И тяжелит ресницы иней, —
Тогда — остановись на миг
Послушать тишину ночную:
Постигнешь слухом жизнь иную,
Которой днем ты не постиг;
По-новому окинешь взглядом
Даль снежных улиц, дым костра,
Ночь, тихо ждущую утра
Над белым, запушённым садом,
И небо — книгу между книг…
Найдешь в душе опустошенной
Ты образ матери склоненной,
И в этот несравненный миг —
Узоры на стекле фонарном,
Мороз, оледенивший кровь,
Свою холодную любовь —
Всё примешь сердцем благодарным,
И всё благословишь тогда,
Поняв, что жизнь — безмерно боле,
Чем «quantum satis» Бранда воли,
А мир — свободен, как всегда.
12
Отец! Ты знал иных мгновений
Незабываемую власть!
Недаром в скуку, смрад и страсть
Твоей души — какой-то гений
Печальный проникал порой:
Твои озлобленные руки
Будили Рубинштейна звуки,
Ты ведал холод за спиной,
И, может быть, в преданьях темных
Твоей души, в глуши, впотьмах —
Хранилась память глаз огромных
И крыл, изломанных в горах…
В ком смутно брежжит память эта,
Тот странен и с людьми не схож:
Всю жизнь его — уже поэта
Священная объемлет дрожь,
Бывает глух, и слеп, и нем он,
В нем почивает некий бог,
Его опустошает Демон,
Над коим Врубель изнемог!
Его прозрения глубоки,
Но их глушит ночная тьма,
И в снах холодных и жестоких
Он видит «горе от ума»…
13
Тебе, читатель, надоело,
Что я тяну вступленья нить,
Но знай — иду я к цели смело,
Чтоб истину установить.
Кто б ни был ты, — среди обедов,
Или храня служебный пыл,
Ты, может быть, совсем забыл,
Что был чиновник Грибоедов,
Что службы долг не помешал
Ему увидеть в сне тревожном
Бред Чацкого о невозможном,
И Фамусова шумный бал,
И Лизы пухленькие губки…
И — завершенье всех чудес —
Ты, Софья… Вестница небес,
Или бесенок мелкий в юбке?.
Я слышу возмущенный крик:
«Кто ж Грибоедова не знает?» —
«Вы, вы!» — Довольно. Умолкает
Мой сатирический язык, —
Читали вы «Милльон терзаний»,
Смотрели «Горе от ума»…
В умах — всё сон полусознаний, —
В сердцах — всё та же полутьма…
«Твой Врубель — кто?» — отвсюду разом
Кричат… Кто Врубель? — На, лови!..
(О, господи благослови…)
Он был… печерским богомазом.
Пожалуй, так собьюсь с пути —
Всё объясняю да толкую…
Ты пропусти главу-другую,
А впрочем (бог тебе прости)…
Хоть всю поэму пропусти.
14
С тобою связь я стал терять,
Читатель, уходя в раздумья,
Я голосу благоразумья
Давно уж перестал внимать…
Передо мной открылись бездны…
И вдруг — припоминаю я:
Что, если ты — колпак уездный,
Иль, скажем, ревностный судья?..
Иль даже чином много выше?
Я твой не оскорблю устав:
С пучком своих четверостиший
На землю вновь лечу стремглав…
Эй, шибче! Пользуясь моментом,
(Чтоб ты меня не обзывал
«Кривлякою» и «декадентом»),
Зову тебя к себе на бал!
Знакомьтесь: девушка из скромных —
Она тебя не оскорбит,
Застенчивость, и даже стыд,
Горят во взорах Музы томных,
С ней смело танец начинай…
А если ты отец семейства, —
Эй, Муза! чур, без чародейства,
Кокетничай, да меру знай!
Читатель! Веселее! С богом!
Не раскисай хоть на балу!
Не то опять высоким слогом
Я придушу тебя в углу!
Она — ты думал — неуклюжа,
И неречиста, и скучна?
Нет, погоди, мой друг! Она
Сведет с ума любого мужа,
Заставит дуться многих жен,
Пройдясь с тобой в мазурке польской,
Сверкнув тебе улыбкой скользкой…
(А ты, поди — уже влюблен!)
«Я вас люблю — и вы поверьте!»
(Мой бог! Когда от скромных дев
Вы этот слышали запев?)
Смотри! Завертит хоть до смерти,
Сдавайся! С Музою моей
Ты ждал не этого, признаться?
И вдруг — так страшно запыхаться?..
Приляг же, отдохни скорей,
И больше не читай поэмы!
Негодница! Что скажет свет?
Подсовывать такие темы
Читателю почтенных лет?
Прочь с глаз! С такими я не знаюсь!
Ступай, откудова пришла! —
Тебя плясунья провела,
Читатель! Так и быть, признаюсь:
Повеселить тебя я рад,
Ища с плясуньями союза,
Но у меня — другая Муза,
А эту — взял я напрокат.
Январь 1911
[комментарии 1]
Наброски продолжения второй главы
24 января 1921
К чему мечтою беспокойной
Опережать событий строй?
Зачем в порядок мира стройный
Вводить свой голос бредовой?
В твои……. сцепленные зубы,
Пегас, протисну удила,
И если ты, заслышав трубы,
На звук помчишься, как стрела,
Тебе исполосую спину
Моим узорчатым хлыстом,
Тебя я навзничь опрокину,
Рот окровавив мундштуком,
И встанешь ты, дрожа всем телом,
Дымясь, кося свои умный глаз
На победителя…….
Смирителя твоих проказ…
Пойдешь туда, куда мне надо,
Грызя и пеня удила,
Пока вечерняя прохлада
Меня на отдых отвела…
Смирись, и воле человека
Покорствуй, буйная мечта…
Сошли туман и темнота.
Настал блаженный вечер века.
Кончался век, не разрешив
Своих мучительных загадок,
Грозу и бурю затаив
Среди широких … складок
Туманного плаща времен.
Зарыты в землю бунтари,
Их голос заглушён на время.
Вооруженный мир, как бремя,
Несут безропотно цари.
И Крупп, несущий мир всем странам,
(Священный) страж святых могил,
Полнеба чадом и туманом
Над всей Европой закоптил.
И в русской хате деревенской
Сверчок, как прежде, затрещал.
В то время земли пустовали
Дворянские — и маклаки
Их за бесценок продавали,
Но начисто свели лески.
И старики, не прозревая
Грядущих бедствий
За грош купили угол рая
Неподалеку от Москвы.
Огромный тополь серебристый
Склонял над домом свой шатер,
Стеной шиповника душистой
Встречал въезжающего двор.
Он был амбаром с острой крышей
От ветров северных укрыт,
И можно было ясно слышать,
Какая тишина царит.
Навстречу тройке запыленной
Старуха вышла на крыльцо,
От солнца заслонив лицо
(Раздался листьев шелест сонный),
Бастыльник покачнув крылом,
Коляска подкатилась к дому.
И сразу стало всё знакомо,
Как будто длилось много лет, —
И серый дом, и в мезонине
Венецианское окно,
Цвет стекол — красный, желтый, синий,
Как будто так и быть должно.
Ключом старинным дом открыли
(Ребенка внес туда старик),
И тишины не возмутили
Собачий лай и детский крик.
Они умолкли — слышно стало
Жужжанье мухи на окне,
И муха биться перестала,
И лишь по голубой стене
Бросает солнце листьев тени,
Да ветер клонит за окном
Столетние кусты сирени,
В которых тонет старый дом.
Да звук какой-то заглушённый —
Звук той же самой тишины,
Иль звон церковный, отдаленный,
Иль гул (неконченной) весны,
И потянулись вслед за звуком
(Который новый мир принес)
Отец, и мать, и дочка с внуком,
И ласковый дворовый пес…
И дверь звенящая балкона
Открылась в липы и в сирень,
И в синий купол небосклона,
И в лень окрестных деревень.
Туда, где вьется пестрым лугом
Дороги узкой колея,
Где обвелась …
Усадьба чья-то и ничья.
И по холмам, и по ложбинам,
Меж полосами светлой ржи
Бегут, сбегаются к овинам
Темно-зеленые межи,
Стада белеют, серебрятся
Далекой речки рукава
Телеги … катятся
В пыли, и видная едва
Белеет церковь над рекою,
За ней опять — леса, поли…
И всей весенней красотою
Сияет русская земля…
Здесь кудри внука золотые
Ласкало солнце, здесь…….
Он был заботой женщин нежной
От грубой жизни огражден,
Летели годы безмятежно,
Как голубой весенний сои.
И жизни (редкие) уродства
(Которых нельзя было не заметить)
Возбуждали удивление и не нарушали благородства
И строй возвышенный души.
Уж осень, хлеб обмолотили,
И, к стенке прислонив цепы,
Рязанцы к веялке сложили
(Уже последние снопы).
Потом зерно в мешки ссыпают,
Белеющие от муки,
В телегу валят, и сажают
Наверх ребенка на мешки.
Мешков с десяток по три меры
Везет с гумна в амбар шажком
Почти тридцатилетний серый,
За ним — рязанцы вшестером,
Приказчик, бабушка с плетеной
Своей корзинкой для грибов —
Следят, чтоб внук неугомонный
Не соскользнулс мешков.
А внук сидит, гордясь немного,
Что можно править самому,
И по гумну на двор дорога
Предлинной кажется ему.
В деревне жиля только летом,
А с наступленьем холодов…
(Пред ним встают) идей Платона
Великолепные миры.
И гимназистам, не забывшим
Про единицы и нули,
Профессор врет: «Вы — соль земли!»
Семь лет гимназия толстовской,
Латынь и греки …
Растет, растет его волненье,
…отчего
Уже туманное виденье
В ночи преследует его,
Он виснет над туманной бездной,
И в пропасть падает во сне
Ему призывы тверди звездной
В ночной понятны тишине,
Его манят заката розы,
Его восторгу нет конца,
Когда … грозы …
И под палящим солнцем дня
…на коня,
Высокий белый конь, ночуя
Прикосновение хлыста,
Уже волнуясь и танцуя,
Его выносит в ворота.
Стремян поскрипывают…….
Позвякивают удила,
Встречает жадными глазами
Мир, зримый с высоты седла.
Пропадая на целые дни — до заката, он очерчивает все большие и большие круги вокруг родной усадьбы. Все новые долины, болота и рощи, за болотами опять холмы, и со всех холмов, то в большем, то в меньшем удалении — высокая ель на гумне и шатер серебристого тополя над домом.
Он проезжает деревни, сначала ближние, потом — незнакомые. Молодухи и девки у колодца. Зачерпнула воды, наклонилась, надевает ведра на коромысло, слышит топот коня, заслонилась от солнца, взглянула и засмеялась — блеснули глаза и зубы — и отвернулась, и пошла плавно прочь. Он смотрит вслед, как она качает стан, и долго ничего не видит, кроме этих смеющихся зубов, и поднимает лошадь в галоп. Она переходит в карьер, он летит без оглядки, солнце палит, и ветер свистит в ушах, уже вся деревня промелькнула мимо — последние сараи, конопля, поля ржаные, голубые полоски льна, — опять перелесок, он остановил лошадь, она пошла шагом, тень, колеи, корни, из-за стволов старых смотрит большая заросль белой серебрянки, как дым, как видение.
Долго он объезжал окрестные холмы и поля, и уже давно его внимание было привлечено зубчатой полосой леса на гребне холма на горизонте. Под этой полосой, на крутом спуске с холма, лежала деревня. Он поехал туда весной, и уже солнце было на закате, когда он въехал в старую березовую рощу под холмом. Косые лучи заката — облака окрасились в пурпур, видение средневековой твердыни. Он минует деревню и подъезжает к лесу, едет шагом мимо него; вдруг — дорожка в лесу, он сворачивает, заставляя лошадь перепрыгнуть через канаву, за сыростью и мраком виден новый просвет, он выезжает на поляну, перед ним открывается новая необъятная незнакомая даль, а сбоку — фруктовый сад. Розовая девушка, лепестки яблони он перестает быть мальчиком.
Январь и май-июль 1921
[1]Матерьялы для поэмы
12 октября 1911
Последние годы Александра II. Его зовут… бодрилка («заслонка» — домашние). Мешки под глазами, глаза страшные, худой, огромный, циник, губы такие, «точно хочет плюнуть». Дворец (до взрыва) запущен — министр двора старый Адлерберг обижается и не позволяет оказать слова; великий князь Павел Александрович жалуется на дворцовые булки, накупил сам у Филиппова гору калачей и баранок. — Александр ездит от великого князя в Михайловский дворец (где пьет чай) — его всегда видно издали: 6 казаков (?) конвойцев кругом (на этом пути и застало его 1 марта).
Турецкая война 1877–1878. Военные действия кончились уже в январе — русские войска подошли к Константинополю. Всеобщее возмущение — зачем его не взяли (Александр обещал не брать англичанам). День получения известия о взятии Плевны в Петербурге (конец зимы 1877) — сухой бесснежный мороз.
1 марта — яркое солнце, тает.
«Горный Дубняк».
Растерянность 1 марта. Е. О. Романовский пошел во дворец и дошел до гроба — никто его не остановил. Возбуждение на Невском. Выход во дворце — у всех родных заплаканные глаза. Тут же кричат «ура».
Ненависть к Достоевскому («шампанские либералы», обеды Литературного фонда, 19 февраля). Похороны. Убогая квартира, так что гроб еле можно стащить с лестницы. Либеральное тогда «Новое время» описывает, как тело обмывали на соломе. Толпа, венок «певцу униженных и оскорбленных». Диалог в толпе: Митрофан Сергеевич Андреев (рослый студент, ражий, русейший, глупый, милый) оберегает маму; из толпы студентов: «Ну вам-то нечего бояться». Андреев сконфуженно: «Да я не за себя»… Такой мороз, что зашли к Панкину погреться. Бабушка ненавидит Достоевского. А. Н. Бекетов, встречаясь с ним, по мягкости не может ненавидеть. Отношение — похожее на то, какое теперь к Розанову. Некрасов, декламируя свои стихи, «что хлеб полей нейдет в прок», прибавляет: «А вот если бы бутылочку шампанского, — другое дело» (рассказ И. М. Прянишникова).
А. Н. Бекетов всегда вместе с Щедриным ездит на заседания Литературного фонда, нанимают карету. Уже больной Щедрин. Щедрин у Донона — лакею, принесшему лангусту: «Ступай вон со своим раком». Циник, вечно «злится».
Стасюлевич богат — многие льнут к его деньгам. (Вл. Соловьев — восходящая звезда). Кони — знаменитый присяжный поверенный (кстати — товарищи Ал. Л. Блока — Карабчевский и Нечаев), донжуан, кутила (всё — у и с А. П. Философовой). Всё — в лучших ресторанах, вечное шампанское.
Л. Ф. Пантелеев (он дворянин, хотя не старый) заведовал делами на приисках Базилевского. О нем — Вас. Игн. Котырло (теперь покойный).
Достоевский, увидав А. Л. Блока на вечере у А. П. Философовой: «Кто этот красавец? — Похож на демона».
На этом горизонте нет: Лескова (скрытный), Островского (в Москве).
В Милютина (военного министра) верят, в Лорис-Меликове — сомневаются (неизвестна его роль в 1 марта).
Убийца Дрентельна (в Петербурге — киевский генерал-губернатор) ускакал на лошади (о, милые, романтические времена). Два студента говорили в шинельной университета о лошадях. Их тут же арестовали. Это уже — см. щедринскую «Современную идиллию». Там же — «топография» Петербурга.
Александр II любил гулять в Летнем саду. Дамы старались вертеться перед ним, пока он не заметит, не заговорит и не… Я думаю — выпученные его глаза, что-то страшное и стеклянное в них и сильная одышка — били не от сердца, а от любвей.
Щедрин. 1881
Тетенька с атурами и контурами едет к болгарам, хочет присутствовать на процессе Засулич, устраивает концерты в пользу курсисток.
«Вы, милая тетенька, восклицаете: „Ах, ведь и я когда-то бредила!“ Но все-таки понимаете, что пол-жизни пробродивши, нельзя сбросить с себя эту хмару так же легко, как сменяют старое, заношенное белье. А домочадцы ваши этого не понимают. Отроду они не бредили — оттого и внутри у них не скребет. А у вас скребет». «Мера в предательстве» (том XI, стр. 334). Дорот. На point’e[17] смотрят, как солнце за будку садится.
Современное и дореформенное лганье (XI, 343 и ел.). «Веселие Руси есть лгати». О недохождении писем — стр. 372–374. «Сплошные сумерки» — 375. О литературе — 376. «Кнут стучит по крышке кареты» — это Петербург — 379. «Общество хочет жить».
С. С. Татищев. «Император Александр II, его жизнь и царствование». 2 тома. Изд. Суворина, 1903, ц. 7 р.
Граф Д. А. Толстой — обер-прокурор Святейшего Синода (1865–1880). Последние годы царствования Александра II назначен Победоносцев. 4 апреля 1866 — покушение Каракозова. В апреле 1866 граф Дм. Толстой назначен министром народного просвещения (с оставлением обер-прокурором).
1875 — граф Д. Толстой испросил высочайшее соизволение на учреждение при министре народного просвещения под председательством статс-секретаря Делянова комиссии для пересмотра университетского устава (1863 г.).
«Периодически повторявшиеся беспорядки (Петербургский университет был закрыт перед 1863 г.) среди студентов вызвали необходимость усилить за ними надзор, и правилами 1867 года для всех высших учебных заведений вменено полиции в обязанность извещать учебное начальство о проступках учащихся, совершаемых ими вне заведений, и вообще о всех действиях, навлекающих сомнение в их нравственной и политической благонадежности, а начальству учебных заведений — исполнять то же по отношению к полиции. Тогда же безусловно воспрещено устройство студентами концертов, спектаклей, чтений и других публичных собраний в пользу недостаточных товарищей…»
Волнения почти во всех высших учебных заведениях Петербурга — март 1869 (после царской грамоты Санкт-петербургскому университету об учреждении 100 императорских стипендий — 8 февраля, по случаю 50-летия).
Новый устав о гимназиях и прогимназиях (классическая система) утвержден 30 июля 1871.
1880 — Граф Д. А. Толстой уволен от должности министра народного просвещения, и управляющим министерством народного просвещения назначен статс-секретарь А. А. Сабуров.
Ужас дипломатических переговоров 1875-77 года. Бескорыстие Александра, Горчаков, Жомини, Андраши; Бисмарк — обманул. 7 апреля 1877 года Александр выезжает на юг, говорит по дороге с войсками, приезжает в Кишинев на главную квартиру (главнокомандующий великий князь Николай Николаевич Старший). 25 апреля Александр возвращается в Петербург войска шпалерами на Невском, встреча на Николаевском вокзале.
Военные действия открылись в самый день объявления войны.
12 апреля дунайская армия перешла Прут, кавказская — вступила в Малую Азию (там — Дризен, Ванновский, Радецкий… здесь — Лорис-Меликов…). Первые успехи. В мае дунайская армия — около Бухареста, кавказская — начало обложения Карса. Александр выезжает 21 мая в действующую армию.
В июне начинают переправляться через Дунай.
В июле первые неудачи под Плевной (на этом умер Никитенко).
Шипка. Главная квартира перенесена в Горный Студень. Климат.
Атака Шипки турками в августе. Раненый Драгомиров. Царь, узнав о потерях, восклицает: «Что же это, наконец, второй Севастополь?» Жара. 12 октября взят Горный Дубняк (гвардия, более 2500 выбыло из строю); 16-го сдался Телиш. 20-го занят Дольний Дубняк. К концу октября Плевна уже обложена со всех сторон, железное кольцо вокруг Османа-Паши. В начало ноября взят Каре.
Конец ноября — взятие Плевны и сдача Османа-Паши.
Царь возвращается в Петербург 10 декабря утром (Варшавский вокзал). Мария Александровна больна и не может встретить. Адресы, хлеб-соль. С вокзала — в Казанский собор.
12 декабря — торжественное празднование 100-летней годовщины рождения Александра Благословенного, — разные милости по этому поводу.
Накануне Рождества царь получает весть о восьмидневном переходе Балкан генералом Гурко.
В начале января русская армия у Филиппополя и Адрианополя, и турки просят мира.
Новая дипломатическая катавасия. Парад 19 февраля (день восшествия на престол Александра II) — у стен Царырада. Сан-Стефанский мирный трактат.
Перед Берлинским конгрессом — русское правительство опасалось войны с Англией и Австрией.
До самого мира — русские войска стоят под Константинополем, а английская эскадра — в Босфоре. В начале февраля 1879 наши войска двинулись из-за границы. Мне нужно описание возвращения гвардии в Петербург.
Весь 1879 г. — козни Бисмарка против России, устройство им союза Германии с Австрией, уламыванье старого Вильгельма, переписка Вильгельма с Александром.
Герцен издает в Лондоне «Колокол» с половины 1857 г. и не идет в оппозицию дальше отмены крепостного нрава, телесных наказаний и свободы слова и печати. Первые 6 лет царствования — «внутренний мир».
1861 год. Прокламации. Польские волнения. Студенческие беспорядки в Санкт-петербурге (исключение и высылка под надзор полиции).
1862 — «усиление брожения». «Молодая Россия» взывает к «всеобщей резне» — разбрасывают далее в Зимнем дворце (?), пожары в Петербурге. Отсюда — закрытие воскресных школ, приостановка газет, обыски и аресты.
Чернышевский сослан.
«Мятеж в Царстве Польском» 1863 г. «произвел в русском обществе коренной и спасительный перелом». «Молодежь отрезвилась» (!).
1866. «Ишутинский кружок» в Москве, к которому принадлежал Каракозов. Запрещены «Современник» и «Русское слово». Во главе III отделения поставлен граф Шувалов, «во главе столичной полиции» — генерал-адъютант Трепов. Министром народного просвещения назначен Д. Толстой.
1869. Обнаружено в Москве «Общество Народной Расправы», — «главный зачинщик» — Нечаев, в 1871 — его процесс.
Начало 70-х годов — пропаганда в «народе» и среди рабочих.
1876. Уличная демонстрация перед Казанским собором 6 декабря.
Осень 1877. Открыта тайная типография в Петербурге.
Март 1876. Похороны «одного социалиста» (почти так пишет г. Татищев), умершего в доме предварительного заключения, гроб несут на руках до кладбища.
Январь 1877. Начало ряда политических процессов. О демонстрации на Казанской площади. Потом — дело о кружке московских пропагандистов; дело «Южно-русского рабочего союза». Шесть отдельных дел.
Сентябрь 1877 — январь 1878. Процесс «о революционной пропаганде в империи» («193-х»). «На другой день после состоявшегося приговора Особого присутствия Сената, 24 января 1878 г., Вера Засулич выстрелом из пистолета ранила петербургского градоначальника Трепова». Она оправдана присяжными! 31 марта. Шумная демонстрация в ее честь.
1878. 4 августа убит начальник III отделения и шеф жандармов Мезенцов на улице днем ударом кинжала в живот. Следуют разные правительственные мероприятия, сообщения и призывы.
15 августа Александр II уехал из Царского Села в Ливадию, в Николаеве перед этим раскрыт заговор на него.
Из Ливадии начальникам III отделения и шефом жандармов назначен генерал-адъютант Дрентельн.
22 ноября Александр II возвратился в Санктпетербург. Уволен министр внутренних дел Тимашев и назначен статс-секретарь Маков.
Сильные студенческие волнения в Петербурге осенью 1878 г. (особенно — Военно-медицинская академия). Исключение и высылка нескольких сот. В Петербурге действует «Северный союз» рабочих, издается социалистическая революционная газета «Земля и Воля».
1879 — начинается с новых террористических актов в провинции. 13 марта покушение на Дрентельна в Петербурге. 2 апреля покушение А. Соловьева на Александра II, гуляющего (5 выстрелов; сельский учитель, исключенный из университета студент), — повешен 28 мая. Учреждение временных генерал-губернаторов. В Петербурге — Гурко.
1879. Вторая половина апреля и май — Александр II в Ливадии.
Особое совещание вырабатывает «меры для борьбы с крамолою». Генерал-губернаторы действуют во всю (обыски, аресты, штрафы, паспортисты и пр. и пр.).
В июне — подкоп под Херсонское казначейство.
Совещания революционеров — разделение «Земли и Воли» на «Народную Волю» (цареубийство) и «Черный Передел» (народники).
Организация покушения на Александра II на Московско-Курской дороге; взрыв 19 ноября не под императорским, а под свитским поездом.
22 ноября Александр II возвращается в Петербург. С 6 октября выходит «Народная Воля». Приготовление взрыва в Зимнем дворце.
1 января 1880 г. на место умершего генерал-адъютанта графа П. Н. Игнатьева председателем Комитета министров назначен статс-секретарь П. А. Валуев. Особое совещание о крамоле.
«Валуев доказывал необходимость для правительства положить конец пассивности благонамеренного большинства населения и создать трибуну, с которой оно м