Ещё один сайт про стихи. И он вам понравится.
«Нет — ни о чем. Не — пожалеть ни о чем». Ни о потерянной сумке с ключом к отныне запретной двери. Ни о письме, чьи обрывки ручьем сплавлялись к Двине или Свири. Ни о зарницах, о птицах ночных, весной отлетевших на север. Ни о сплошных недоснившихся снах, на твой оседающих сервер.
Шептанием, бормотом, басом, охрипнув и осипев, как , , душу вспоминанья припев. Поминки сменив на пожитки, на ветхую рухлядь вещей, отпраздную праздник «дожинки» среди недожатых полей. И сердце моё не вещует, не смотрит ни взад, ни вперёд, и лишь недействительность чует мой скорый – к чему? – поворот.
И Черчилль в котелке, как будто кинокомик, с сигарою, как с вафлею, глядится глазом острым. Мы плакали в тоске, мы плакали до колик, когда несла Люфтваффе им смертельный груз на остров. Все сдвинулось потом, но лучше или хуже: союзника союзники — или капитулянты? За памятным столом сидят, как в ложе, в луже. Сидят по тюрьмам …
Ты гражданин? Живи один. А ты, поэт, на целый свет иди обнять людскую рать, тьму тем, и свет неси, поэт, в ладонях двух, чтоб не потух.
Рок ли грозит? Рог ли трубит? Рай ли в окне? Рады ли мне? Рою и строю в оврагах и рвах новую Трою — войн мировых, новую пролубь — льдины взорвав, крошек, как голубь, жду даровых. Рано ли, зоренька, вовремя встала ли? Засветло? Затемно? «…но как разбойника» — ртами усталыми твердим старательно.
На зарайской на картофельной гряде потрудись, как в райском вертограде, как не трудятся нигде уже, но где не впустую просят Бога ради. Виноградарь, виночерпий, вертопрах, потрудись, как сиживал когда-то вскоре надолго забытый старый Бах над кантатой стопятидесятой. Выкопай, приподыми и обтруси с тех туберкулезных клубней глину, во раю ли, в огороде, на Руси – сказано: …
Булочка поджариста, подпалена слегка. Не заспи, пожалуйста, чахлого стишка. На пепле пожарища и смерть не трудна. А жарища жалится аж до дна. Жало жалкое, горе горькое, лето жаркое, жито золотое.
В голове моей играет духовой оркестр, дирижёр трубу ругает: – Что же ты не в такт? А трубач о соло грезит, не несёт свой крест, в общий хор никак не влезет, дует просто так. Дирижёр ломает палочку в мелкую щепу, голове моей задымленной не прижать щеку к теплой меди, в забегаловку – нет, не забежать, …
Ой, на горе жнут жнецы на полях баталий жниво, что жило — уже неживо, вжикнул серп, пришли концы. В чернозем и солонцы истекает крови жила, от режима до режима скачут в трауре гонцы. Ой, на горе на горе на заре и по жаре свистнул, вжикнул и обуглил — все, что было жаром сердц, сжал нежалостливый …
И на ощупь, как полено, и на вкус это право, это лево на дискурс, отвоеванное право сотрясать бедный воздух невозбранно и плясать на открывшемся просторе площадей, где вчера в чуме и море жгли людей.
1. Стар и млад, все спешат не дожить до кончины века, млад и стар, всяк устал темноту раздвигать как свечка, темноту, теплоту распалять до температуры щек и век, будто век — девочка с полотна Латура. 2. Стол, компьютер, стул, кровать — с кем на «вы» толковать? Скорбь на что перековать, перевыкововать? Не на лампу шит …
Листик-блистик, письмецо, посмотри ко мне в лицо, посмотри ко мне в глаза, я не против и не за, не заря в моем окне, и не противень в огне (на огне), и вообще я не в гневе, не ропщу, что за далью утаен супротивник-почтальон и плетет посланья факс из корпускулов и клякс.
И страдал, и на мгновенье усомнился — всё как мы. Значит, Боговоплощенье — не концепция, не мненье, не идея, и умы ничего тут не прибавят, не убавят ни на грош, на весь свет себя ославят и галерку позабавят да услышат: «Что ж ты врешь!»
И нырни, и восстань — в полынью, в иордань — только хлюп, только хрип, только всхлип. Как дамасская сталь, моя дальняя даль, но полынью не пахнет мой хлеб. Пахнет теплым жильем, да горелым жнивьем, да… — и этим, и этим, и тем. Горе в море сольем, белой солью совьем, и подкрасим, и позолотим. Эх, полынь-полынья, …
Бон-журне? Бон-чего? Или бон- послеполуденного-отдыха-фавна. Объясняюсь, как балабон, с окружающей энтой фауной. Лучше с флорою говорить, с нею – «без слова сказаться», и касаться, и чуять, и зрить, не открывая абзаца…
В Находке, в тесноте, где дружку друг сминали, на нарах вспоминал ли о гласных долготе и иволгах в лесах — о самой высшей мере, что вымерла в Гомере, в ахейских парусах…
Муха бедная в янтарь ненароком залетела. Орвелловский календарь оборвался до предела. Бедной мухе в янтаре не вздохнуть, не трепыхнуться. А на нарах в январе в тесноте не повернуться. Орвелловский переплёт в тихой печке пламя лижет. Муха бедная поёт, но никто ее не слышит.
Нет, нет, не сочиняй, усни, чтобы не вскакивать с постели в своем ли и уме и теле, ещё досматривая сны, к компьютеру, к карандашу, к чему-нибудь, что пишет, пишет и мне под веки жаром дышит: «Да, – говорит, – и я пишу».
Всё ещё с ума не сошла, хоть давным-давно полагалось, хоть и волоса как метла, а метла с совком поругалась, а посуды грязной гора от меня уж добра и не чает и не просит: «Будь так добра, вымой если не чашку, хоть чайник…» А посуды грязной гора постоит ещё до утра. И ни чашки, ни чайник, …
Играй, играй, тальяночка, о том, как итальяночка за Шубертом спешит, о том, как в старом шушуне, на санках, но не на коне скрип-скрипочка пищит. Скрип-скрипочка пиликает, чирикает, поет, а следователь тыкает и посылает «в рот». Давай, тальянка, растяни эти оставшиеся дни в поскрипываньи снежном, за веком, за изменником иди, как Франц за мельником, не доверяя …
Достаточно пройти четыре остановки, чтоб вымерзла трава и замерли слова. Достаточно сползти за край своей сноровки, чтоб не вылазил ямб из недорытых ям. Но уличного чада достаточно ли для того, чтоб замолчала и обмерла земля?
Присядка в полуплуга, в приход полдневной почты, беззвучная подруга, пошто меня зовёшь ты? Поверьте, в том конверте слова плетутся в сети, и сладкий привкус – сами-знаете-чего сильнее на рассвете безоблачного сна. И облачная стая стоит, как тишина густая и пустая.
Что-то я стала всё чаще в стихах задаваться вопросами, жалят нещадно меня комарами, скорее чем осами, жарят на медленном, как поросёнка, огне диалектики, не оставляют ни пяди, ни дня утвердительной лексике. Местоимения если – одни лишь неопределённые, сущности тают, на виды, на племя и род поделённые, и отлетают с подпочвы и почвы – и в …
Господи, Господи, ночь и туман на них опустились. Господи, что даровал ты нам, кроме бессилья? Кроме свободы голос срывать: «Вольна Польска!» И сквозь кордоны атаковать Двери посольства. Крик мой, хрип мой жалок и тих: «Сёстры и братья!» Видно, Господь чересчур возлюбил эту равнину. Видно, у Господа Бога для них – то же, что Сыну, – …
1 Бьется Терек в дикий берег, а абрек — в дикий брег. Обрекися на боренье — вот и все стихотворенье. 2 (на положенную тему) Жил да был серенький козлик у бабушки. Эники-беники, ладушки-ладушки. Бабушка козлика — любила очень, даром что мозгляка (и козла, между прочим). Серые волки напали на белого, как прет до Волги с …
Ладно — алчны, ладно — жадны, ладно — впулившись в себя. Почему мы так нещадны, и жалея, и любя? Самых ближних, самых близких жалом слов как свистом пуль — как бродягу без прописки расшалившийся патруль.
Эта глиняная птичка – это я и есть. Есть у ангелов привычка – песенку завесть. В ритме дождика и снега песню затянуть, а потом меня с разбега об стену швырнуть. Но цветастые осколки – мусор, хлам и чад – не смолкают и не смолкли и не замолчат. Есть у ангелов привычка – петь и перестать. …
Рышарду Криницкому* И смолкли толки, когда заговорил поэт в ермолке – минималист. И стихов осколки просыпались на летний лист многоточиями. _________________ *На семидесятилетие и в честь книги
Памяти Ларисы Богораз Я ли нешто в эту непогоду, не видав извилины Байкала, добралась впотьмах, по гололёду от аэропорта до вокзала? Был октябрь. Зима лежала плотно. Руки-ноги в ДОКе* леденели. Индевело желдорполотно от начала до конца недели. Шпалы осеняла благодать хмурого таёжного рассвета, и под ними было не видать, как ведут скелеты до Тайшета. ____________________ …
И вдохновения святые, и запятые, запятые, и обуянный дух мечтой, и снова точка с запятой, и ах! — и страстный, как Испанья, через препоны, препинанья Пегас домчится всем назло в свое покойное стойло.
А дело было в августе, с пяти сторон светало: под «Ах, майн либер Августин» — берлинские войска, московские — под «Яблочко», венгерские — под Листа (двенадцать лет назад у них раздавлена столица). А вот болгары — подо что? Что им под ногу подошло? «Прощание славянки»? И шли полки за рядом ряд, и просыпался Пражский Град, …
Пустота — что прыжок с моста, и пустот — что пчелиных сот. Сосчитай до ста, до двухсот, трехсот, зерна не оста- вил на зерне осот. Но о том зерне, умершем в стерне, что не погибнет, знает лишь стерня, к которой сорняк в агонии выгнут.
На длинной-длинной-длинной улице Вожирар нет ничего интересного, кроме ее длины, но город чудный, дивный зыблется по сторонам в мареве света нерезкого, каменотесной волны. На долгой-долгой-долгой жизни поставишь крест, но выйдешь на улицу длинную и тут же, за крыльцом, ты оживешь — не догмой, а памятью детских мест, коротенькою Неглинною, протяжным Бульварным кольцом.
1. Закладываю шурф, заглатываю землю, ходам подземным внемлю, пощады не прошу. Как бомж по-над помойкой, в глубинах груд и руд копаю изумруд электроземлеройкой. И этот скорбный труд, что чем-то там зовётся, вздохнёт и отзовётся в валах земных запруд. 2. Борение – глины бурение. Но вязкость как обороть? Мои ли останки бренные взрезают земную плоть лопатой, …
Где горизонт за горизонт зашел, дождем на холоду исхлестанный, там гарнизон туч, перестроясь на ходу, грозу с обоих флангов катит, захватывая, что охватит, сгребая в груду, что загробил, пока последний гром не пробил. Когда же гром последний стих, как эхо стреляных шутих, обмотки размотав, стихии уткнутся в сенники сухие. А горизонт? А эвон он восходит …
Я знаю, зачем мне дана глухота — чтоб стала ничейною речь изо рта, чтоб стало нечаянным слово из уст, как если б пил чай Иоанн Златоуст, как пламя вдоль просеки, сбросив тряпье, посмотрит и спросит: «Где жало твое?»
Не задачей, не заданием, не стирая в прах и дым – научи мя оправданием, оправданием Твоим. Научи меня смирению, отучи от лишних слов, чтоб ни вервию, ни ремнию не развязывать узлов. Оправданием учи меня, и помилуй, и подай… Безо времени, без имени, если сможешь, оправдай.
А на тридцать третьем году я попала, но не в беду, а в историю. Как смешно прорубить не дверь, не окно, только форточку, да еще так старательно зарешё- ченную, что гряда облаков сквозь нее — как звено оков.
Не ходи дальше лесу, не ищи в реке броду, вот поляна, проселок и мост. Только бедному бесу лишь бы сунуться в воду, как на руль понадеясь на хвост. Но тебе, а не бесу в этом нет интересу, хлопочи-топочи по мосту, не стесняясь походки, но, дойдя до середки, погляди с глубины в высоту.
Ничего не учив, не уча по складам, даром дар получив, даром дар и раздам. Чуть навязчив мотив, теребящий струну: даром дар отхватив, не упрячу в суму. Даром дар, не дары, только этот один средь кромешной жары и нетающих льдин.